Возвращение в деревню происходило в полном молчании: каждый был занят своими мыслями. Ноябрьский туман, цепляясь за яблони, устилал дно долины. Возглавлявший шествие Филиппон лишь наполовину выступал из этой ваты. Не доходя до дома сотню шагов, он вдруг воскликнул:

– Подумать только! Какой-то бывший испортил мне девку! Мне! Такое! Нет, у этих людей нет ничего святого! Они думают, что сейчас все еще Средневековье!

– Филиппон, – отвечал господин де Лонжвиль, – твоя дочь спрятала меня и приносила мне пищу. Истинная правда. Потому что у этого ребенка доброе сердце. Но уверяю тебя…

Его перебила Маргарита.

– Батюшка, – сказала она, – я люблю его и всегда буду любить только его одного. – А затем шепнула господину де Лонжвилю на ухо: – Поймите, я говорю так для вашего спасения.

– Любишь или не любишь, все равно завтра я отправлю его в трибунал.

– Предупреждаю вас, если вы отправите его на смерть, я умру вместе с ним.

– Разве ты не республиканка?

– Республиканка, но я не хочу, чтобы он умирал!

Маргарита не плакала. Вытянувшись в струнку, высоко задрав голову с распущенными по спине волосами, она, казалось, была готова сразиться с целым светом. Ею было проявлено уже достаточно решимости, чтобы теперь можно было не сомневаться: она поступит именно так, как говорит. Она любила маркиза, в этом не было сомнения. И Филиппон испугался, что дочь и правда решится на крайние меры.

Он представил себе, как она сама идет и сдается в трибунал или бросается в колодец. Другой дочери у него не было. Этот народный трибун нежно любил свое дитя, а когда дети начинают действовать как взрослые, победа обычно остается за ними.

«Спрячу-ка я его сам на ночь-другую, а потом пусть убирается на все четыре стороны, – подумал он. – Но в деревне-то теперь все равно будут знать? И потом, она ведь уже обесчещена…»

Тем временем односельчане выходили из домов и шли им навстречу. И тут Филиппона осенило.

– Ладно, коли так, пусть женится на тебе, иначе ничего не выйдет, – сказал он. – Гражданин, готов ли ты взять в жены мою дочь?

– Соглашайтесь, – шепнула Маргарита, толкая господина де Лонжвиля в бок локтем. – Соглашайтесь, и вы спасены.

Господин де Лонжвиль, увидевший, как приблизившаяся было гильотина плавно отступает вдаль, положил руку на голову Маргарите и сказал, что почтет за великое счастье назвать ее своей женой.

Филиппон созвал членов Комитета, и те собрались в мэрии при свечах. Тяжелая челюсть, мощная шея, громадный кулак (мы обычно подражаем тем, на кого и правда похожи) – мэтр Филиппон разъяснил Комитету причины, заставившие его принять такое решение. Маркиз в заговорах не участвовал и предпочел прятаться в норе. Сочетаясь браком с Маргаритой, он тем самым становился на сторону народа.

– А что, граждане, – обратился Филиппон к присутствующим, – что, по-вашему, лучше: чтобы его кровь навлекла на нас новых врагов или чтобы он примкнул к нам? Республика должна с распростертыми объятиями принимать всех желающих в свое лоно…

Его речь немного попахивала жирондизмом. Но в деревне никто не держал особого зла на господина де Лонжвиля. Да и потом, теперь, когда у него не было ни парика, ни трости, ни жилета, когда лицо его, мертвенно-бледное от долгого сидения в подземелье, покрывала двухмесячная борода, он походил не столько на бывшего, сколько на безработного дровосека. И в сердце каждого из крестьян – не только Филиппона – закралась мелкая радость. Бывший помещик женится на дочке деревенщины. Вот они – завоевания Революции!

Все женщины деревни собрались перед входом в мэрию. Раскрыли книгу регистрации бракосочетаний, и гражданин Лонжвиль взял перо, чтобы поставить свою подпись.

Не отходившая от него ни на шаг Маргарита снова зашептала ему на ухо:

– Это не взаправдашняя свадьба, господин маркиз. Вы же знаете, теперь легко можно развестись. Зато так вы будете свободны.

Господин де Лонжвиль впервые расцеловал девушку в обе щеки, и сделал это так трогательно, что местные кумушки повытаскивали свои платочки.

Той же ночью он уехал. Благодаря любезности возниц, которые еще и подкармливали его в дороге, ему удалось добраться до Парижа за три дня. В столице на несколько дней его приютил кузен Антенор де Лонжвиль, который, будучи так же привязан к своему особняку в предместье Сен-Оноре, как маркиз к своему замку, по-прежнему жил там – в каморке привратника.

Господин де Лонжвиль знал, что промедление смерти подобно, а повозки, ежедневно следовавшие мимо его окон, ясно показывали, чего до сих пор ему удавалось избежать.

Ему повезло, и, раздобыв фальшивый паспорт, он уехал в Англию. Там маркиз зажил нищенской жизнью эмигранта. Чтобы хоть как-то свести концы с концами, он давал уроки французского языка. Однако в Лондоне в ту пору преподавателей французского было больше, чем желающих его изучать. Господин де Лонжвиль сдружился с Шатобрианом, и они вместе падали в голодный обморок перед мясной лавкой.

То, что мы рассказали в четырех строчках, на самом деле длилось четыре года.

Господин де Лонжвиль часто вспоминал свой замок без всякой надежды увидеть его еще когда-нибудь и охотно рассказывал историю своего бегства, желая показать иностранцам, что не все французские крестьяне такие кровожадные чудовища, какими их обычно изображают. Из-за этого он даже рассорился кое с кем из соотечественников.

Когда пришли вести о новом законе об эмигрантах, господин де Лонжвиль был одним из первых, кто пожелал вернуться. В Париже правила Директория. В моде была другая мебель, другие женщины. Кровь Термидора успела высохнуть на мостовой площади Революции, и туфельки новых модниц стирали ее последние следы.

Антенор, которому не удалось еще вернуть себе весь особняк, переселился в комнаты второго этажа, где в надежде быть избранным в «Совет пятисот» принимал у себя дам вроде госпожи Тальен и госпожи де Богарне, которые не понравились господину де Лонжвилю.

Он как раз спешно улаживал свои дела, когда в одно прекрасное утро ему вручили письмо из родных краев, в котором он прочел следующее:

Изящество стиля и красота почерка немало удивили господина де Лонжвиля. На следующий же день он отправился в дорогу. До Алансона доехал на почтовых, а там нанял экипаж. Сильное волнение овладело им, когда он подъезжал к Лонжвилю, и только из боязни показаться смешным в глазах возницы маркиз удержался от слез, завидев крышу своего замка. Поскольку ключей у него не было, он направился прямиком на ферму Филиппонов.

Увидев его на пороге дома, Маргарита побледнела.

– Это вы, господин маркиз! Это вы! – вскричала она.

– Ты сама написала это письмо? – спросил ее господин де Лонжвиль.

– Да, господин маркиз. Все эти четыре года я училась. Не хотела нанести урон вашей чести.

Она, в своем сером платье с белым воротничком, держалась перед ним очень прямо. Золотые волосы были уложены по тогдашней моде – жгутами и локонами. Во взгляде ее и во всем облике читались сдержанность и достоинство.

Встреть маркиз ее в каком-нибудь другом месте, то вряд ли узнал бы в ней ту девочку – так она изменилась, выросла и похорошела.

– Сколько тебе лет сейчас? – спросил он.

– Девятнадцать, господин маркиз.

– И ты не замужем?