«Что же я могу сказать об этих людях? – спросил он себя. – Разве что начать с жениха…»

Тут не было никаких трудностей. «Ты, мой дорогой мальчик, рос на моих глазах, каждый год принося больше счастья своей семье…» Потом скромненько углубиться сквозь века до Крестовых походов, упомянув про буйство благородной польской крови… «Ловко, ловко, этот намек на буйство крови!.. Но девушка, что же я о ней-то могу сказать? Они торгуют маслом… А! Фокейцы… Подобно своим предкам, древним фокейцам, ваш батюшка завоевал в высоких сферах коммерции… Но, собственно, зачем она за него выходит?»

Он встал в задумчивости и, растопырив сутану, стал сочинять странную речь, которую ему следовало бы произнести, если бы и в самом деле можно было говорить, что думаешь.

«Мадемуазель, бедная моя девочка, вы выходите замуж за адрес, за фасад, за особняк, титул, иллюзию. Вы думаете, что любите человека, но вас всего лишь завораживает потускневший отблеск былых времен, который он носит на себе. Вы войдете в семью, где полно пыли и где все мы, знаете ли, немного безумны под покровом наших традиций или из-за самих этих традиций, которые давят нам на голову. У вас розовые щечки, расцвеченные добрым плебейским здоровьем. Вы скоро заметите, что ваш муж ни силен, ни умен, ни приятен для жизни – одним словом, не создан для вас. Вы потерпите его какое-то время, а потом устанете от Аллеи и вскоре будете утешаться от своей ошибки с каким-нибудь господином де Сен-Флоном… И все повторится сначала. Все, что я наблюдал в течение двадцати пяти лет, не осмеливаясь ничего сказать…»

Каноник внезапно остановился.

«Хотя нет, – подумал он, – я еще не смогу высказать это послезавтра. Так что вернемся к похвале коммерции на хороших примерах… Ну-ка, а что я говорил, когда венчал Влада и Минни? Для невесты я сочинил апологию правосудия – у нее ведь отец был судейским. Впрочем, она была очень недурна, эта речь, и имела большой успех. Остается лишь взять ее и немного содрать оттуда… за двадцать пять лет ее наверняка подзабыли. А поскольку все повторится сначала…»

Он открыл шкаф в стиле ренессанса, вскарабкался на лесенку и начал копаться среди пыльных рукописей, трактующих рассеяние мощей святого Ферреоля и о фаянсе маркиза де Пигюсса.

«Я уверен, что засунул ее сюда двадцать пять лет назад». Вдруг под грудой бумажного хлама его пальцы наткнулись на какой-то твердый предмет, не имевший ничего общего с баночкой меда. Он вытащил его на свет: это оказался браслет Минни.

– Какого черта он тут делает? – удивился каноник.

А потом вспомнил.

Накануне того злосчастного дня, когда пропажа этого браслета повлекла за собой целый каскад драм, Минни взяла мед в шкафу, чтобы подсластить свой ночной отвар. Украшение наверняка соскользнуло с ее запястья… А на следующий день он сам в поисках банки, не подозревая того, закопал драгоценность в этой бумажной мешанине…

Тут каноника де Мондеса обуял самый сильный приступ смеха из всех, что случались у него с далекой поры семинарских проделок. Напрасно он твердил себе: «Это не смешно, это совсем не смешно…» – ему никак не удавалось остановиться, и он фыркал в одиночестве на весь свой кабинет.

Он все еще смеялся, открывая дверь, чтобы объявить о своей находке, когда его сестра, проходя мимо в совсем коротком черном платье, крикнула ему:

– Огюстен, о чем ты думаешь, друг мой? Ты же должен быть внизу. Гости прибывают. Влада тоже нет. Надеюсь, ты надел новую сутану.

Каноник тотчас же спрятал браслет за спиной, закрыл дверь и некоторое время смотрел в потолок.

Он спустился через несколько минут, когда большой салон, который он не видел открытым уже много лет, начинал заполняться.

«О боже! – подумал каноник, растрогавшись. – Совсем как в мамины времена».

У дверей стоял церемониймейстер и кричал с великолепным провансальским акцентом:

– Господин граф и госпожа графиня де Гарус… Госпожа Кристофорос… Господин шевалье д’Эстель де ла Паланк… Господин доктор Карубе… Господин префект…

Госпожа Дансельм совершила, приветствуя Минни, нарочитую и тщательно подготовленную бестактность:

– Какие тут у вас люди сегодня! Кашу маслом не испортишь…

Ели, едва прикасаясь зубами, бутерброды от «Кастельмуро». На большой консоли, покрытой ковром, были выставлены свадебные подарки с визитными карточками дарителей.

Лулу, выбритый до крови и втиснутый в жесткий воротничок, благодарил за каждое поздравление. Мари-Франсуаза, вся в розовом от щек до кончиков парчовых туфелек, сияла радостью и всех целовала.

Каноник подошел к ней и на глазах ошеломленных Эме и Минни преподнес браслет со словами:

– Вот мой подарок, дорогое дитя. Это фамильная драгоценность, доставшаяся нам от нашей бабушки.

В этот момент из-под входной арки донесся младенческий писк. Взгляды всех присутствующих обратились в ту сторону, и им предстал граф Владимир де Мондес, кативший перед собой в старой детской коляске, которую достали с чердака, ребенка Терезы.

Поскольку дул мистраль, граф Владимир облачился в шубу, которой пользовались три поколения его предков, – необыкновенное одеяние из плотного, как кожа, черного сукна, с бранденбурами, подбитое выдрой, ниспадавшее до пят. Это было все, что осталось от польского наследства.

В течение ровно одного часа граф де Мондес вышагивал по Аллее, устраивая своему внуку первую в жизни прогулку под носом всего марсельского общества.

По другой стороне прошел господин де Сен-Флон. Они раскланялись друг с другом.

Счастье одних [20]

Каникулы господина Залкина

Все вы знаете господина Элифаса Залкина, или, по крайней мере, все вы должны его знать, если только хоть немного интересуетесь выдающимися личностями нашего столетия.

Потому что вы, конечно же, видели эти большие фотографии, которые в пору летних отпусков печатаются в вечерних газетах и их воскресных приложениях, и мечтательно задумывались над сказочными комментариями, их сопровождающими:

«Начало сезона в Каннах: великолепная четверка стоимостью в восемьдесят миллиардов…»

«На балу миллиардеров выпито шампанского на миллион восемьсот тысяч франков…»

Так вот, господин Залкин присутствует на всех этих снимках.

Господин Залкин – тот самый человек среднего роста, упитанный, с жирным загривком и серебристыми волосами, которого вам показывают то за столом в белом смокинге, то на краю бассейна, с голыми ляжками, в одной рубахе в цветочек, то танцующим с потрясающим белокурым созданием на голову выше его самого.

В ваше оправдание и к его несчастью, следует признать, что репортеры, которых больше заботит выражение лица госпожи Мирны Сандаль, вкушающей черную икру, или какого-нибудь раскрученного в средствах массовой информации принца, вручающего приз за красоту, снимают господина Залкина почти всегда со спины. Хотя, в общем-то, и черная икра, и эта золотая сумочка, которой наградили самую красивую грудь сезона, куплены на средства именно господина Залкина. Бывает и так, надо признаться, что в подписях к этим снимкам беспечный редактор спутает господина Залкина с его собратом по миллиардам, аргентинским судовладельцем господином Томеро, или с господином Манелли, миланским металлургическим королем, или с нью-йоркским импресарио господином Бельманом, или же с господином Кардашем, мировым киномагнатом.

Как бы то ни было, такая фотография, пусть даже со спины, между кинозвездой и склонившимся к нему метрдотелем представляет для господина Залкина высшее достижение всей его жизни.

А если бы вы еще знали, что пришлось сделать господину Залкину, чтобы добиться всего этого, вы заинтересовались бы им чуточку больше. Когда у входа в метро нищий тянет к вам руку, вы подаете ему милостыню. Так не отказывайте же и этому несчастному миллиардеру, лезущему из кожи вон, лишь бы поразить ваше воображение, во внимании, которого он ждет от вас.